Господа офицеры - Страница 269

269

— Сами скажете, капитан.

Гордеев отрицательно покачал головой. Потом усмехнулся.

— Что такое честь, Олексин, думали когда-либо? Впрочем, вам ни к чему: вы впитали ее с колыбельки. А мне пришлось думать. Для вас честь — гордость рода, а для меня — гордость Родины.

— Мой род неотделим от Родины, Гордеев.

— Я не о том. Если бы мы воевали за очередной кусок, я бы не вернулся в армию. Но мы воюем за свободу, Олексин. Пока — за чужую, и то слава богу. Честь Родины — нести свободу народам, а не завоевывать их, вот я о чем. Извините, мысли путаются: двое суток не спал. Умереть, не выспавшись, — это уже смешно, не правда ли?

— Странно вы шутите.

— Странно, Олексин? Страна у нас странная, вот и шутим мы странно. У нас — восторженная история. Не по сути, а по способу изложения. И во всех нас таится этот подспудный восторг, а кто не скрывает его, тот — вождь, трибун, идол, за которым мы идем очертя голову. Помирать — так с музыкой: вот наш девиз. И он это очень хорошо понимает.

— Вы о Скобелеве говорите?

— Я о восторге говорю. Сегодня его Скобелевым зовут, завтра другой придет — суть не в этом, Олексин. Суть в том, что коли есть идея в войне, то восторг наш природный сразу на фундамент опирается. И тогда нам никто не страшен, никто и ничто. Кажется, бой завязался, слышите? Уши мне заложило… — Гордеев встал. — Все правильно: атака. Забирайте солдат, Олексин, знамена и — прощайте.

— А вы?

— Генералу скажете, что Гордеев умер там, докуда дошел. Слушай приказ! — крикнул капитан. — Всем покинуть редут и спасти боевые знамена. Живо, ребята, живо, пока турки не опомнились!

Уже в логу, пропуская мимо солдат, тащивших раненых и два батальонных знамени, Федор оглянулся. И вздрогнул: на бруствере редута открыто стоял капитан Гордеев, скрестив на груди руки, — с правой на темляке свисала сабля. Он смотрел вперед, на Плевну: оттуда со штыками наперевес бежали турки…

— Скорее, ваше благородие, отрежут! — крикнул Олексину ожидавший его фельдфебель.

Когда Олексин перебрался через ручей и вышел из зоны обстрела, он еще раз оглянулся. Сквозь моросящий дождь с трудом проглядывались глиняные откосы редута. На брустверах его виднелись лишь синие куртки аскеров…

Третий штурм Плевны стоил России тринадцать, а Румынии — три тысячи жизней. Русская армия прекратила бессмысленные попытки сокрушить Османа-пашу и стала переходить к правильной осаде. Руководить блокадой было предписано герою Севастопольской обороны генералу Тотлебену. В кровавой истории Плевны наступал новый этап.

Немногим позднее государственный секретарь Половцев записал в своем дневнике:

«Слава Скобелева растет ежедневно. Когда он едет по лагерю, все солдаты выбегают из палаток с криками „Ура/“, что до сей поры делали для одного государя. Скобелев — умен, решителен и безнравственен, — таковыми были кесари и Наполеон. Белый китель и белая лошадь дразнят турок и восхищают солдат. Николай Николаевич старший его ненавидит и в последнее плевненское дело письменно запретил посылать ему подкрепления, а получи он их и удержи редуты, так и Плевна была бы нашей…»

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

1

Подполковник Калитин вызвал поручика Олексина днем, когда в ротах шли усиленные занятия. Летучий отряд Гурко все еще стоял перед Балканами, болгарскому ополчению были предписаны ежедневные учения, и вызов несколько озадачил Гавриила.

— Вас вызывает Рынкевич, поручик.

— Опять? — усмехнулся Олексин.

— Вместе со Славеновым, — весомо уточнил Калитин.

У Рынкевича сидел полковник Артамонов. Гавриил сразу узнал его, хотя видел всего один раз в кафане, где принимали воеводу Цеко Петкова. Отрапортовал, что прибыл вместе с дружинником Славеновым, и что дружинник ожидает приказа. Рынкевич тут же молча вышел, оставив Артамонова наедине с поручиком.

— Садитесь, — полковник помолчал, привычно потерев костистый лоб цепкими пальцами. — Что знаете о Славенове?

Гавриил докладывал лишь то, что могло интересовать собеседника: прошлое Славенова, работу в Комитете, особо подчеркнув его дружбу с Карагеоргиевым.

— Карагеоргиев… Кажется, убит в Сербии?

— Погиб мученической смертью, господин полковник. Последним словом его было «Болгария».

— Да, это — аргумент, — задумчиво произнес полковник. — Скажите, поручик, а Славенов способен принять подобные муки?

— Я должен поручиться за него?

— Да.

Это «да» прозвучало столь особо, что Гавриил призадумался. Он мало знал Славенова, говорил с ним считанные разы, но за Славеновым ему упорно мерещилась фигура хрипевшего, с безобразно раздутой головой Карагеоргиева. И свой собственный выстрел, оборвавший его мучения. «Болгария…» — выдохнул вместе с жизнью Карагеоргиев. И поэтому поручик сказал:

— Я ручаюсь за Славенова, господин полковник.

Артамонов долго молчал. Сидел, уставившись в одну точку, машинально потирая лоб, в последний раз взвешивая что-то очень важное.

— Чтобы вы поняли цену своего поручительства, вы будете присутствовать при нашей беседе, поручик. Естественно, что о ней рассказывать не следует, хотя бы вас, как Карагеоргиева, подвесили вниз головой. Пригласите Славенова.

Полковник долго и дотошно расспрашивал дружинника. Славенов отвечал сухо, без подробностей и отступлений. Разговор касался прошлого Славенова, его родных и близких, и Гавриил понимал, что все это лишь прощупывание, подходы к главному.

— По поручению Комитета вы нелегально проникали в Забалканье, — полковник не спрашивал, а констатировал известный ему факт. — Какими перевалами?

269